Стратегии: Юрий Сапрыкин

Редакционный директор журнала «Афиша» о журнале, о моде, о людях и о том, что всех объединяет

Меня эта формулировка совершенно не удивляет, про то, что «Афиша» теряет влияние и вообще уже не та, я слышу все десять лет, которые здесь работаю.

А что это может значить? Это он выходит из-под влияния «Афиши»? Или всё-таки «Афиша» меняется?

Это значит только то, что людям всегда нравится то, что было раньше, и не очень нравится то, что происходит сейчас. Через два-три года будут говорить ровно то же самое, будут вспоминать о 2010 годе как о Золотом веке «Афиши». Сейчас я вижу, как в блогах пишут: «Афиша в 2007 году! Это было что-то невероятное! Это был сырой, дымящийся кусок энергии». А я вспоминаю об этом как об одном из серьёзных моментов кризиса, когда вообще было непонятно, что делать. И когда все пинали нас: «ваше время уже ушло, ваш Золотой век был когда-то».

Сейчас много говорят об утрате текста. Что вы будете делать, если люди перестанут читать?

Я, наоборот, чувствую, что странным образом волна повернулась в другую сторону. Те же самые люди, в том числе внутри редакции, которые три-четыре года назад убеждали друг другам, что длинные тексты умерли, и кроме маленьких подписей к картинкам никто ничего никогда читать больше не будет, купив iPad и получив удобный интерфейс для чтения, признаются, что читают раз в десять больше, чем когда-либо.

Игорь Компаниец (арт-директор клуба «Солянка»), в своё время отказавшийся от журналистики, высказал предположение, что сегодня взаимоотношения человека с текстом – весь этот интерес к фундаментальным знаниям, походы на лекции – лишь отражение паники перед неизбежной его утратой.

Нет, люди читают, потому что им интересно читать. Но из-за того, что всё устройство медиа резко изменилось в последние годы, и из-за того, что тексты перестали существовать в веками отведённых формах, возникло ощущение, что они умерли. Если же посмотреть на то, что мы читаем и сколько, то получится страшная цифра. Другое дело, что 90% из этого – какая-то чухня и записочки, оставленные нам в социальных сетях. Но вообще объемы текста, перевариваемые нами довольно существенны. Я не чувствую ни страха перед утратой текста, ни ощущения того, что написанное нами будет никому не нужно. Единственное, что я понимаю, что по интонации, по каким-то исходным предпосылкам то, что написано нами, действительно меняется и будет меняться. Те фокусы и трюки, на которых журнал «Афиша» строил свою славу, больше не работают. Это не значит, что умирают тексты. Это значит, что тексты просто становятся другими, написанными для других людей с другими целями.

«Афиша» меняется вместе со своими читателями? Или пул читателей постоянно меняется, и вы «работаете с молодёжью»?

Тут общей тенденции нет. Безусловно, люди, которые начинали читать этот журнал в 1999 году, ушли куда-то далеко и совсем в другую сторону. Но это не связано со старением или, скажем, не только со старением. Это связано с тем, что журнал 1999 года издавался для социальной группы людей с другим устройством головы. Сейчас этой социальной группы нет.

Но сами люди никуда не делись.

Люди никуда не делись, но теперь они иначе себя мыслят и иначе относятся к миру. У них нет той самоидентификации, которая была в 1999 году. Тогда мы были вестником добра и света для очень узкой группы столичных жителей, которая хотела жить в каком-то своём «внутреннем Лондоне», потихонечку его для себя создавать и находила в этом огромный кайф. Это создание было для них принципом самоидентификации, внутренним языком. Если сегодня посмотреть на первый номер «Афиши», то мы придём в ужас: главным материалом этого номера был текст примерно такого содержания: «Ура! В Москве появились кофейни. Две… или три…», который подробно объяснял, что такое кофейня, как там люди себя ведут, какой бывает кофе, почему он не одного сорта. На тот момент получение подобного знания давало всем страшный драйв и ощущение общности, какой-то секты, которая противостоит этому ужасному, пошлому, бездарному, коррумпированному миру.

Сейчас вы делаете то же самое, разве нет?

Нет, теперь сообщением о том, что в Москве или России завелось что-то новое и прогрессивное, никого не удивишь. Сейчас нет ощущения какого-то правильно устроенного андеграунда, постепенно выходящего из подполья и захватывающего власть, которому противостоит огромная серая страшная масса. Власть давно, более или менее, в наших руках (в руках людей, которые одиннадцать лет назад начинали читать «Афишу»). Москва, а также многие другие города России, в значительной степени изменились в ту сторону, в которую нам тогда и хотелось их менять. Но корни всех наших проблем, тогдашнего и «сейчасшнего» недовольства жизнью, уходят гораздо глубже, чем тогда казалось. Дело ведь не только в отсутствии кофеен, где можно выпить Капуччино по дороге на работу. Теперь они есть. От этого стало лучше, но не вполне. Сегодня издания, продолжающие нести тот изначальный (бытописательский - прим. ред.) месседж «Афиши» для нового поколения существуют. Но это не «Афиша». Это, скажем, the Village и другие им подобные издания, полностью посвященные каким-то мелким переделкам городской среды в приятную сторону. Определённому количеству людей по-прежнему важно и нужно об этом знать.

Изменения, которые происходят с «Афишей» в последнее время. На что они нацелены?

Они нацелены на то, чтобы журнал мог одновременно существовать на разных платформах, в каждой из них давая людям органичный для этой платформы набор информации.

Какой будет «Афиша» в 2012 году?

Наверное, прилетит астероид…

Это же совсем скоро...

В 2012 году я представляю себе журнал «Афиша» как очень рукодельную вещь, состоящую из больших текстов, интервью и фундаментальных фотографических высказываний.

Расписания останутся?

Скорее всего, нет… Мне кажется, что журнал, который будет выходить на бумаге в 2012 – это гораздо менее информационная вещь и гораздо менее «расписанческая» штука. Рассказываться в ней должно о том же, но иными способами. Не через перечисление событий по дням недели. Это журнал информации и советов о том, что происходит и куда сходить, но делается не таким дробным способом и без такой привязки к расписанию. Я боюсь, что рецензии, на которых исторически строился этот журнал, если и доживут до 2012 года, то роль их будет не настолько основополагающа. Это будет гораздо менее журнал авторских и политических высказываний и гораздо больше журнал рассказов и показов. Журнал сообщений о том, что происходит вокруг.

Но постоянные авторы останутся?

Авторы останутся. Об этом невозможно говорить в отрыве от всего остального. Всё, что уйдёт из журнала, не растворится в воздухе, а останется на сайте, у которого уже есть две взаимодополняющих части – одна про расписание, вторая про «почитать». Там эти календари с указанием, куда тебе сегодня пойти, а также авторские мнения, сообщающие о том, куда смотреть, останутся и, дай Бог, станут ещё более изощрёнными и хитроумно придуманными.

У вас такая аудитория, ответственность не тяготит?

Она тяготит меня не больше, чем любого человека, который что-либо пишет и отдает это людям читать. Тяготит ли ответственность блоггера Навального, который одним постом может сейчас уже пошатнуть устои государственного строя? Тяготит ли она арт-группу «Война», которая переворачивает машины и садится за это в тюрьму. Ну, в общем, наверное.

Но вы от неё не устаёте.

Готовы ли мы, условно говоря, отвечать за базар? Ну, в общем, да. При этом я чётко вижу все приятные и нерадостные последствия того, что мы делали три, пять, десять лет назад, но я далёк от той мысли, что в редакции сидят какие-то серые кардиналы и управляют миром; что кофейни открыли, что все переоделись в те или иные джинсы, перестали смотреть телевизор, а начали пользоваться интернетом, только потому, что «Афиша» когда-то так сказала. «Афиша» могла что-то такое заметить и об этом сообщить. Я чувствую ответственность в конкретных случаях, когда вижу эффект от того или иного материала, или действия, или изменения политики журнала, но я абсолютно уверен, что если бы не существовало «Афиши», то жизнь в этом городе была бы устроена более или менее тем же способом. Была некоторая результирующая общего действия разнонаправленных воль, как в эпилоге «Войны и мира». Эта результирующая привела к тому, что мы имеем сейчас. Журнал «Афиша» лучше других умел её формулировать и предъявлять городу и миру. Но говорить о том, что мы взяли и переделали город? Я далёк от этой мысли.

Каков по состоянию на 2010 год базовый словарь москвича? На чём он строится? Когда-то ключевым понятием было слово «свобода», «свободу» сменил «социальный успех»…

В словаре читателей «Афиши» слова «социальный успех» не имели значения никогда. Понятия «статус», «эксклюзив» или деление людей на «випов» и простых смертных всегда были довольно омерзительны.

Но вы находились в среде, где это существовало. И вы это видели.

Ну, да. И мы пытались об этом людям максимально честно рассказывать. Иногда нам это не удавалось. Мне до сих пор немножко неловко за какие-то статьи о закрытых клубах a la «весна, лето и осень», где они описывались как места, куда люди приходят просто потанцевать: «смотрите, как там здорово всё сделано для танцев!», хотя фокус этих мест был совершенно не в этом. Я бы даже сказал, что брезгливое отношение ко всей этой VIP-эксклюзивно-гламурной истории в какой-то момент помешало нам о ней честно рассказать. Мы осознанно отворачивались и не нашли подходящего языка для того, чтобы вовремя обо всём сообщить, не вставая на эту сторону.

А сейчас?

Сейчас у меня нет ощущения, что у людей существует какой-то генеральный всеобщий код. Но я вижу некоторое обострение недовольства тем, как здесь устроились дела. Язык, на котором определяется это недовольство, совершенно не тот, что десять лет назад. И манифест «Афиши» раннего образца «Чего нет в Москве?», где перечислялись 20 вещей, которые надо открыть и жизнь станет сказкой, представить себе уже невозможно. Теперь людей трогает и воодушевляет изменение социальной среды на совсем другом уровне. На уровне, для которого журнал «Афиша» не очень подходит. Тут речь, скорее, идёт о том, что людям чрезвычайно надоело стоять в пробках, надоело сталкиваться с силовыми структурами в том виде, в каком они есть. Людям до крайности надоело, когда у них под носом строят какое-то уродство, и они ничего не могут с этим поделать. Людям очень не нравится, что несмотря на все позитивные изменения, они на каком-то сущностном уровне не чувствуют этот город своим, а наоборот ощущают, что он захвачен какими-то оккупантами, которые в общем дают жить, но при этом творят, что хотят. И, если говорить о каком-то объединяющем всех нерве, то он находится где-то здесь. При этом я чётко понимаю, что журнал «Афиша», по крайней мере, на бумаге, этого нерва касается постольку-поскольку. Как ни крути, наша миссия – сообщить о том, что в кино идёт или в кино снимается, как люди проводят свободное время. Этим мы, так или иначе, и будем заниматься, не закрывая глаза на то, что происходит вокруг, но и не превращаясь в газету «Искра».

Как вы думаете, сегодня оппонирование власти – это фан?

Оппонирование власти – это, может быть, действительно, фан.

31 июля…

31 июля у нас, к сожалению или к счастью, были совсем другие дела… (Фестиваль «Пикник Афиши 2010» в Коломенском 31 июля - прим. ред.)

Но большинство посетителей Пикника успело в этот день сгонять и на Триумфальную.

У меня есть знакомые, которые успели сгонять на Пикник, а потом отслужить молебен. Всякие люди бывают…

Да, оппонировать власти – это немножко фан. Но речь идёт не об оппонировании, а об очень глубоком недовольстве, и оно лишь отчасти связано с Путиным, Лужковым или ещё кем-то, кто запрещает митинги на Триумфальной. Это недовольство связано какими-то коренными параметрами устройства жизни вообще. С тем, как они сложились за последние двадцать лет. Я в последнее время неоднократно выходил в разнообразные пикеты по поводу Кашина. Когда на них появляется какой-нибудь правозащитник и начинает говорить, что Кашина избил кровавый путинский режим, мне это кажется чудовищным враньём, потому что Кашина избил не Путин и даже не Василий Якименко. Кашина избило то положение дел, которое здесь образовалось. То положение дел, при котором избить человека арматурой за какую-то достаточно мелкую обиду является нормой. В актёра Вдовиченкова три раза пальнули из травматического пистолета. Это Путин виноват? Это потому, что митинг на Триумфальной запрещают? Нет, это просто здесь таким неправильным образом устроилась жизнь. Кто в этом виноват? Все виноваты. И недовольство-то связано, скорее, не с тем, что тебя не пускают на Триумфальную, а с тем, что в тебя в любой момент могут пальнуть из травматического пистолета просто потому, что ты где-то не там или не тем перешёл дорогу.

И что делать человеку в этой кошмарной ситуации?

Ситуация не кошмарная. Ситуация ненормальная.

Но она способна подавлять и вызывать ощущение кошмара.

В этой ситуации человеку надо вести себя по-человечески. Об этом в последнем тысячелетии написано довольно много книг. В них всё содержится. Если говорить применительно к журналу, то всё, что мы можем делать – мы можем об этом разговаривать. Не закрывать глаза, а смотреть, как эти вещи преломляются в искусстве или какой-то социальной жизни вокруг нас. То, что делала моя коллега Женя Куйда в течение последнего года, – настоящий джихад против кастово-привилегированного устройства общества, где разные социальные слои считают, что они наделены особыми правами, в том числе правом вести себя определённым образом по отношению к «низшим». Женя, будучи по профессии ресторанным критиком, совершенно не выходя на Триумфальную площадь, вела очень серьёзную, заметную со стороны и довольно ощутимую персональную борьбу. Колонка про директора ресторана, который полчаса рассказывал и показывал ей как всё прекрасно, а потом, в сердцах, сказал, что его заботит то, чтобы чёрные сюда не ходили, ударила по мозгам не только её герою и его работодателям. Огромное количество людей задумалось о том, что же происходит у нас в головах, как мы друг к другу относимся, на какие странные линии фронта вдруг оказывается порезанным наша, вроде нормальная, городская среда. Уверяю вас, адекватно рассказывать об этом, об этих линиях фронта, новых нормах поведения, о том, как всё устроилось можно изнутри абсолютно любой рубрики журнала «Афиша», если не зарывать голову в песок. Для этого совершенно не обязательно писать какие-то боевые манифесты или выступать с трибуны на Триумфальной. Этим пронизано всё. Адекватный и честный рассказ о чём угодно – от ресторана до кукольного театра – имплицитно включает в себя и рассказ об этом глухом недовольстве, и причинах этого глухого недовольства, которое нас сейчас терзает.

Немного в сторону… Мои молодые коллеги интересуются, почему в «Афишу» берут обозревателей с такими странными фамилиями?

В «Афише» вообще работают не вполне обычные люди, и, поверьте, фамилии – это не самая большая странность в том, как здесь всё устроено.

Если определять моду, как форму принятия обществом нового, то в принципе, «Афиша» много говорит о моде. Вы находите это новое; помогаете как-то укрепить, поселить, объяснить и разъяснить то, что вам самим кажется интересным. На ваш взгляд, где это новое сейчас зарождается? Где горячо и ещё возможно рождение каких-то вещей, которые повлияли бы на нашу жизнь?

Я не открою Америки, если скажу, что самые радикальные и революционные вещи сегодня происходят в Интернете, в различных цифровых платформах и в том, как мы по-другому начинаем общаться друг с другом. Любые изменения в музыкальной или одёжной сфере – ничто, по сравнению с тектоническими сдвигами, которые происходят там. Это, действительно, ощутимо меняет всё устройство жизни и даже, по-моему, устройство головы. Мы не остаёмся теми же, активно пообщавшись с facebook-ом. Все эти сервисы и устройства меняют и нас, в том числе. Говорить, что это мода, неправильно. Но если говорить о том, где сейчас ползёт мощный ледник, который всё отформатирует под себя, то он там. Одно из самых ощутимых последствий этого процесса – исчезновение каких-то больших мод где бы то ни было ещё. Как только у тебя в маленькой коробочке, которая помещается на коленках, оказывается вся мировая культура, странно следить за тем, что все слушают, вич-хаус или какой-нибудь нойз-кор, или за тем, кто самый модный режиссёр, Тарантино или уже не Тарантино. Это перестаёт создавать драйв. Новые течения и имена никуда не деваются, но религиозное поклонение, с которым мы относились к этому в девяностые годы, очевидным образом исчезло. Самые модные парни теперь выстраивают для себя цельный и при этом достаточно консервативный образ из всей культуры двадцатого века. Самый модный сериал – Mad Men, а самые модные ребята плевать хотели на вещи с последних показов, ходят в куртках Barbour и ботинках лесоруба.

К чему приведёт такая информационная избыточность? Китаец будущего и русский будущего будут похожи друг на друга или, наоборот, ценность культурных отличий вырастет?

Сейчас мы зацепимся и не вылезем до следующей недели. Существуют разные взгляды на то, каким будет китаец будущего и русский будущего. Давайте не делать вид, что всё население страны состоит из таких весёлых парней с iPad-aми, хотя иногда даже официальные репортажи программы «Время» могут произвести такое впечатление. О, нет и нет. Существенное количество людей считает, что русский – это баня, водка, гармонь и лосось, ощущает себя гражданами Третьего Рима, запертыми в кольцо врагов, и считает, что всё, что приходит из-за пределов нашей территории – это a priori враждебно, гнусно и омерзительно. Такой взгляд на вещи тоже существует.

Но страх обычно порождён незнанием. А теперь у нас море информации.

Тут я с вами не соглашусь. В конце восьмидесятых, при том, что мы знали о внешнем мире гораздо меньше, чем сейчас, он был окружён ореолом чего-то загадочного, заманчивого и несбыточного. Любой человек, который приезжал из Нью-Йорка и что-то успевал там повидать, садился в прямой эфир программы «Взгляд» и с горящими глазами начинал рассказывать, как там всё невероятно устроено, страна сидела и внимала. Казалось, всё то, что оттуда идет – от парламентаризма до сигарет с ментолом – совершенно «зашибись». Сейчас процесс в массовом порядке поменял знаки с плюса на минус. Огромному количеству людей кажется, что всё, что «оттуда» – это бесовщина и угроза их собственному существованию. Какое влияние эти настроения и эта масса людей окажет на наш с вами повседневный быт, я не берусь предсказать. Так же как и на повседневный быт китайца. В Китае ведь есть тоже разный взгляд на вещи, просто мы про них ничего не знаем.

Поколение 25-летних, самая активная, вроде бы, часть общества, сегодня занимается странными вещами. В простой форме это прозвучало от нашего фотографа: «что будет с людьми, которые в этом возрасте ходят по светским мероприятиям и фотографируют обувь, сумки, детали для своих и чужих блогов?..»

Я не знаю, хорошо это или плохо, но, безусловно, это люди гораздо более инфантильные, чем предыдущее поколение. В девяностые годы я работал программным директором довольно крупной радиостанции, мне было 24, и никому это не казалось вундеркиндством. Игорь Григорьев в свои двадцать с небольшим лет делал главный в стране журнал и отвечал за весь модный дискурс в масштабах России. Мне часто приходится разговаривать об этом со своими молодыми коллегами. Они спрашивают, почему «Афиша» так вцепилась в это поколение, что вы от них хотите? Это люди, которые ничего не знают и ничего не умеют, зачем к ним прислушиваться? Мне кажется, что утверждение, что это маленькие дети, которые занимаются какими-то странными детскими развлечениями – с одной стороны правда. Но с другой, молодость – довольно удобная отмазка для людей, которые не хотят, боятся или защищаются от внешнего мира, пытаясь сообщить, что это ещё не серьёзные дела. «Серьёзные дела будут потом, а пока мы ходим с фотоаппаратом, щёлкаем по сторонам и комментируем это на lookatme». Но, в общем, надо понимать: то, что ты делаешь, – твоё серьёзное дело и есть. Значит такое у них серьёзное дело. Заламывать ли по этому поводу руки и говорить «кому мы передаём с таким трудом построенное нами здание?!», как герой фильма «Курьер»? Нет. Мы передаём его в довольно разные руки и, как в любой смене поколений, всё как-то устроится само.

Они свободнее, чем те, кому сейчас 35?

Ясен пень, свободнее, у них детей нет.

А ментально?

Не знаю. Скажу ещё одну безоценочную вещь. Мне кажется, у этого поколения гораздо сильнее потребность ощущать себя членом какой-нибудь, пусть небольшой, но всё же социальной общности. Им очень нужно, как говорил в другом фильме актер Маковецкий, «найти своих и успокоиться». Темы «я тут один самый главный, и я вам всем сейчас покажу» у них почему-то нет. Даже те, кто говорят, будто не хотят себя идентифицировать с какой-то группой, всё равно эту группу находят и с удовольствием общаются друг с другом в её рамках. Сообщество посетителей lookatme, в этом смысле, от сообщества каких-нибудь «антифа» отличается не сильно. Это довольно большие и очень замкнутые на себе коммьюнити. С внешним миром они соприкасаются постольку-поскольку… Людей, которые разорвали бы эти многочисленные социальные связи и сделали бы что-нибудь такое лихое и сумасшедшее в одиночку или небольшой группой, я пока не замечаю и, боюсь, причина тому не только то, что они очень маленькие. Они уже, в общем, довольно взрослые. Свидетельствует ли это о какой-то несвободе? Не думаю, но почему-то этому поколению так удобнее.

А 35-летние прозападники, отщепенцы с извечной внутренней борьбой…

Нет никакой борьбы…

Ну как же нет? Есть. Какое-то упорное противопоставление себя окружающей действительности. Такая смешная борьба. Мини-фермы, мини-лавки, всякое бытовое и кулинарное эстетство. Это повсюду, но произносится без радости, нервно и с каким-то надрывом.

Это эскапизм, один из способов сбежать от принципиальной неправильности и дискомфорта, который ты чувствуешь, в еду, в широком смысле слова. В чём феномен журнала «Еда»? Почему он такой успешный и всеми дико любимый? Потому что еда, разные открытия и приключения с нею связанные, стали тем универсальным языком, каким десять лет назад было открытие кофеен, маленьких книжных магазинов и клубов для своих. Теперь это способ самоидентификации. Десять лет назад было «ходишь ли ты в ОГИ и слушаешь ли ты группу Аукцион», а теперь – умеешь ли ты сделать пасту с креветками и различаешь ли ты сорта сыра. Более того, я подозреваю, что это какая-то планетарная история. В любимом журнале «The New Yorker», который я зачем-то цитирую в каждом интервью, был текст Адама Гопника про описание гастрономии в современной прозе. И он приходит к удивительному выводу: в англо-американских романах момент, где главный герой начинает что-то готовить, является непременным атрибутом, каким в конце шестидесятых была какая-нибудь эротическая сцена. Сейчас герои не ложатся в постель, а встают к плите. И это очень важно для их внутреннего мира. Момент, когда ты засыпаешь макароны в кастрюлю, – новый способ медитации и переживания себя. Возвращаясь к вопросу, все эти лавки и грядки – способ ускакать куда-нибудь в сторону. Да, тут пробки, менты, движение «Наши», но зато у меня есть грядка. Там растёт капуста, там пасётся утка, и там я себе хозяин. Для тридцатилетних – это нормальный способ защиты. Для двадцатилетних – это скучно. У них свои способы – Интернет, вечеринки, но смысл примерно такой же. Есть очень глубокие внутренние проблемы институционального характера, проблемы с тем, что общество разделено на разные слабопересекающиеся и плохо друг к другу относящиеся куски, противостояние которых становится всё более жёстким. Грядка и плита – один из способов с этим жить.

У вас есть огород?

Нет. У меня есть плита. И я тоже порой подвержен этому гастрономическому безумию.

В критической ситуации вы идёте к плите или продолжаете заниматься журналом «Афиша»?

Вы знаете, я столько раз собирался послать всё это к чёрту, что сейчас уже ни на что бы не закладывался. Для меня это продолжающееся много лет приключение довольно случайно. Я никогда не думал о себе как о начальнике и как о человеке, который что-либо понимает в устройстве медиа. Я случайным образом этому научился. Так уж вышло, что это я умею сейчас немного лучше, чем выращивать капусту или печь хлеб. Этим и буду, видимо, заниматься. Делай то, что умеешь делать. Делай это по возможности честно и с какой-то страстью. Вот и всё. Если завтра я проснусь и пойму, что надо срочно писать книгу или сажать капусту, и без этого мне жизнь не в жизнь, то пойду писать и сажать.

Записано в конце ноября 2010.